Как руководят прессой…

Люди из так называемых «идеологических» отделов исполкомов опять отказали в возможности распространения «Витебскому курьеру». Они же отказывают в регистрации целому ряду газет.

Словом, как хотят, так и руководят. Как в советские времена. Только хуже…

…Это был 1979 год. Я только что окончил свой заочный факультет журналистики Белгосуниверситета, где профессию изучали исключительно по работам Ленина и где среди преподавателей не было практически ни одного, кто бы основательно работал в СМИ. Не говоря уже о тех, кто бы эти СМИ создавал самостоятельно… Как, впрочем, и сейчас.

Так вот, я закончил этот журфак и тут же ушел из парткома громадного химзавода на вакантную должность редактора многотиражки строительного треста.

Ура! Постигаю сложности составления макетов, сам пишу за троих, сам стою у талера, контролируя верстку, переставляю горячие, только что из линотипа, свинцовые строки — пальцы исколоты шилом… Сам развожу газету по объектам, где с удовольствием знакомлюсь с штукатуршами, плотниками и бетонщиками, бригадирами и прорабами — а это публика, надо сказать!

— Давай твою газетку! — говорит заляпанная раствором по самые брови штукатурша на объекте «48-квартирный жилой дом» в центре Города. Я радостно млею — сейчас она начнет читать передовую статью, над которой мучился полночи, мешая стуком пишущей машинки спать остальными членам семьи. Заспанная дочь Машка в своей пижамке уже выходила из спальни как немой укор — очень взлохмаченный, надо сказать, укор. Завершал передовую, уложив ее в постель и взгромоздив свою портативную печатную машинку «Москва» на пуховую подушку — все тише!
А штукатурша, совершенно не обращая на меня внимания, уже стелет газету на бетонную плиту перекрытия.

— Таня! — голоса же у этих штукатурш! Сиренам из известного мифа далеко до заляпанных раствором Тань и Маш — во всяком случае, по количеству децибелов. — Таня!

Откуда-то из недр «нулевого» цикла деловито поднимается та самая Таня:
— Охренела ты, подруга, совсем, — добродушно говорит она, используя слово «охренела» в несколько ином формате. — Что кричишь?

И достает из клеенчатой сумки свежие огурцы, ломтик сала, хлеб и бутылки кефира. Все это в организованном беспорядке размещается прямо на моей передовой, а пролитая капля кефира шлепается прямо на слова «энтузиасты бетонных работ»…

— Что стоишь? — говорит первая штукатурша. — Давай еще. Не видишь — женщинам сесть не на что…

Я отдаю нужное количество газет и, слегка смущенный, ухожу дальше.

…А «спецконтингент»! То есть, заключенные из местных лагерей. Их тут много. Главное достоинство — они дешевы в использовании. В тресте, который называется «комсомольской ударной стройкой» (интересно, как бы это звучало сейчас — БРСомольской?), их большинство. На всех объектах колючая проволока, автоматчики, собаки — здоровенные такие овчарки…

Общаться с «зеками» не рекомендуется. Они снуют по лесам как тени: услужливые, бесправные. За объемы, выполненные ими, кто-то потом получит ордена…

…За исключением этого, все радужно — я ощущаю себя редактором газеты. Крылья за спиной растут ежедневно! Я купаюсь в теплых струях восходящих потоков, я, можно сказать, парю над грешной землей… А потом меня сбили, как глупую добрую крякву на тихой утренней зорьке.
Получилось все простенько и со вкусом.

— Саша, нужен обзор наглядной агитации на объектах. Ну там, плакаты, стенды… Строк так на двести. Понятно?

Саша — корреспондент моей газеты. Он заочно учится на журфаке, прогрессивен и набит идеями, словно косметичка первокурсницы после первой в жизни стипендии.

— Обижаете, «хозяин»… Что тут понимать?

И назавтра приносит обзор. В нем, между прочим, сюжет о том, как висел на строительных лесах плакат из трех планшетов: «Планы партии в жизнь!». И вот, «Слово „партии“ сдуло ветром…» — пишет Саша.

— Что, на самом деле сдуло?
— Сдуло, точно! Еще и сегодня лежит, прямо в луже… Такая большая лужа! Дождь же был…
Я добавил про лужу и подписал материал в печать.

В «Областной правде» — органе обкома Коммунистической (и единственной в те годы!) партии — тут же появилась заметка за подписью ответственного секретаря редакции Виктора Тюшкевича: «Что это за редактор, который в недопустимом тоне пишет о планах партии? Впрочем, ничего удивительного: недавно этот редактор дошел даже до того, что в своей газете социалистические обязательства треста опубликовал не на первой странице, а всего лишь на четвертой… Следовало бы разобраться, на кого работает этот человек?»

На выступления партийной печати положено реагировать. И вот секретарь парткома треста (по нынешним временам — зам. по идеологии) Виктор Станиславович Папков, в чьем ведении находится газета, ведет заседание парткома:

— Мы ошиблись в человеке, которого назначили редактором. Предлагаю исключить его из партии и освободить от занимаемой должности!

Я в ужасе: как? За что? И куда мне теперь? Но секретарь парткома, с которым мы еще вчера считались друзьями и регулярно пили плохую климовичскую водку, смотрит сурово! Ничто, даже наша недавняя дружба, не должно скомпрометировать его в глазах общественности.

…А народ в парткоме, в большинстве, хорошо обожженный солнцем и продутый ветрами — прорабы, бригадиры, каменщики и бетонщики. Один из них, Яков Романьков — кавалер трех орденов «Трудовая слава», известный матерщинник и победитель всех существующих видов социалистического соревнования, зло щурится:

— Что за х…ня? Я этого хлопца каждый день на объектах вижу, он старается. За что его снимать?
— Как за что? Ты, Яша, подумай: нас обком поправил. Нельзя такое публиковать…
— Что нельзя? Ну, сдуло тот плакат… В СУ-58 недавно башенный кран сдуло — е…ся об землю вместе с крановщицей. И никого не выгнали! А тут… Что за х…ня?

Спорить с Яковом, который четко понимает, что дальше стройки его все равно не пошлют, практически невозможно. Но партком на то и партком. Хотя с большинством его членов я в самых дружеских отношениях, это ничего не значит. Виктор Станиславович, как полагается, уже «поработал» с ними. И все уже знают какое решение будет принято! Вот начальник одного из отделов треста и «знойная» женщина Ядвига Хартанович, только что кривившаяся от ненормативной лексики Романькова, пытается подняться до уровня высокой политики и идеологической борьбы.
— Нельзя упрощать! Речь идет о газете!
А это уже полный привет! Ведь Ядвига считается моей подругой. На совещаниях и управленческих выпивках всегда садится со мной рядом так, что я всегда чувствую тепло ее приятного, тяжелого бедра. И во время корпоративных вечеринок, в перекурах между тостами дело несколько раз почти уже доходило до «случайных» поцелуев за решетчатой перегородкой с вазонами цветов на нашем этаже. После которых неизбежно должен следовать кабинетный секс на столе с приставкой. Поскольку диванов в кабинетах ни мне, ни ей по чину не полагалось…
Но удерживало не столько опасение «проколоться» перед женой, сколько всегда присутствующий в душе взгляд широко раскрытых голубых глаз растрепанной со сна и от рождения принципиальной Машки…

А сегодня Ядвига идеологически выдержана:
— Я уважаю Анатолия, но не могу не сказать…
Смысл ее витиеватой, с претензией на изысканность, речи прост: при всем ко мне уважении, она поддерживает предложение секретаря парткома. То есть, «…вы знаете, Остап Ибрагимович, как я Вас уважаю с большой буквы „У“. Но я за то, Остап Ибрагимович, чтобы исключить Вас из партии и выгнать с работы…».

— Черт, и почему я ее не…? — совершенно некстати приходит в голову туповатый вопрос. Ответа на него нет. Но тут интеллигентный, высокий, и худой как флагшток в пионерском лагере, бригадир Валерий Ивчин ровненько квалифицировал мою проблему как никчемную по сравнению с отсутствием «столярки» на объектах. Обозвал ответственного за это начальника УПТК Самуила Гельфера «бандитом», а что касается меня, то пренебрежительно предложил «ограничиться обсуждением». И потребовал голосования.

Народ ошарашено замолчал. Ядвига манерно возвела взгляд на большой портрет генсека Брежнева, изображая душевные терзания. Члены парткома из числа чиновников управления треста неактивно запротестовали. Но Виктор Станиславович знает, что когда пролетарской части парткома вожжа попадает под хвост, лучше не спорить. За «ограничиться обсуждением» проголосовали все — в том числе он сам и Хартанович. Бригадиры и прорабы, мощно поляпав меня по плечу, разъехались по объектам.

— Ну ты же понимаешь, — говорит Виктор Станиславович. — Я должен был накалить обстановку, довести ее до абсурда… Потому все так хорошо и кончилось! Так, Ядя?

Ядя томно улыбается:
— Видишь, как мы все разыграли? Как по нотам…
Улыбка у нее замечательная — ей хочется верить и даже более того… Только почему именно сейчас вспоминается, как во время одного из наших перекуров она делилась планами занять должность уходящего на пенсию заместителя управляющего треста по экономике? А без согласия парткома эту должность, как и вообще любую другую, занять невозможно…

— Ну, — бодро говорит Виктор Станиславович, — ты почему еще здесь?
Он достает из кармана «червонец»:
— Добавишь — на пару бутыльков и закусь хватит. Обмоем это дело…

Его физиономия с пухлыми щеками и вся фигура в метр восемьдесят пять с мощно выпирающим животом выражают дружелюбие и вообще безудержную радость от того, что все так хорошо обошлось.
— Правда, Ядя?
Ядя тоже согласна обмыть. Она тоже за меня и теперь действительно рада: путь к должности заместителя управляющего не будет омрачен предательством.

…Потом обком партии проводил семинар. С докладом выступал секретарь по идеологии (нынче зампред облисполкома по идеологии). Он произносил стандартные вещи: в целом редакторы и журналисты правильно понимают политику партии и осуществляют решения очередного (не помню какого) пленума ЦК КПСС (читай — Администрации президента).

— Но есть среди нас и такие, кто сами не знают куда они ведут свои газеты. К примеру, под руководством своего редактора газета строительного треста…превратилась в букет нелепостей и аполитичных безобразий… Кстати, здесь редактор? Встаньте, покажитесь людям…

Люди — коллеги-журналисты из «Областной…» и других районных «…правд» (кстати, все члены единого Союза журналистов!) — с удовольствием рассматривают меня в упор. Кажется, малый зал Дома политпросвещения, где все происходит, как котелок кипящим супом, до краев полон плохо скрываемым, а то и совсем не скрываемым злорадством. Оно, это злорадство, булькает, клокочет и выплескивается через край.

Вообще никто вообще никогда не сказал слова в защиту: опасно! Да и приятно, когда публично распинают не тебя. Когда твоя хата цела, а у соседа уже горит ясным пламенем…
— Я хочу объяснить…
— Нечего тут объяснять. Скажите спасибо либералам из вашего парткома. А то бы…

БАЖа тогда еще не было, «негосударственной» прессы тоже. А семинаров проводилось что-то уж очень много. На каждом меня использовали как отрицательный пример и заставляли вставать. Я вставал — словно Иисус перед Понтием Пилатом, прокуратором Иудеи. Оправдываться запрещалось.
Я был в отчаянии, написал несколько заявлений об уходе — их не стали рассматривать. Правда, публиковать не перестали. Заместитель редактора «Областной правды» Михаил Николаевич Городецкий предложил перейти туда на работу.

— Писать ты умеешь, это главное…
Потом я узнал, что он из семьи, которую перед войной выслали на Дальний Восток. Там хлебнул лиха и вернулся на родину только после войны.
…Боялся, что после истории с «планами партии» меня в «Областную правду» просто не возьмут.

— Знаешь такое слово: «понты»? — иронично интересуется Городецкий. — Вот оно и есть. Поучили тебя и хватит. Не переживай…
И тут же интересуется:
— Обмывать твой приход будем?
— Конечно! — Я в полном восторге и готов «обмывать» в любых объемах. Тем более, что аппетиты людей из «Областной правды» мне уже известны.
— Только вино не бери, у меня от него живот болит, — говорит Городецкий. И к вечеру мы уже «обмываем».

Жена, тоже отчаявшаяся за эти дни, была рада счастливому финалу и потому мое возвращение ночью «на автопилоте» утром за завтраком никак не комментировала. Только все понимающая Машка, всю дорогу до садика цеплявшаяся за мою руку своей крохотной лапкой, вдруг спросила — так, ни о чем:
— Папа, ты рад?
— Рад.
— Хорошо! — серьезно сказала Машка и умчалась к подружкам, которые уже наполнили утреннее небо над территорией садика хохотом и визгом, создавая совершенно неповторимую полифонию неосведомленного детства. А я, теперь уже знающий как нужно обращаться со словом «партия», заспешил к троллейбусу: через 20 минут начиналось совещание в парткоме, где мой друг Виктор Станиславович будет ставить передо мной идеологически выдержанные задачи. Сидеть мы опять будем рядом с Ядвигой Хартанович.

— Как хорошо, что я ее не…- легкомысленно думалось мне под шипение закрывающихся дверей.